Разговор о московском концептуализме (1)

Именно с этой целью, Владимир Сорокин пригласил к собеседованию галериста и издателя Николая Шептулина – чтобы рассмотреть наследие концептуализма в самых разных аспектах. Влияние концептуализма на современное искусство, актуальную словесность, на кино и на театр.
Диалог о московском концептуализме (в силу его значительного объема) будет опубликован тремя порциями, в течение трех дней, спешите причаститься.

ВС:Николай, у меня давно уже возникло желание поговорить о феномене московского концептуализма.

Наверно, закономерно, что в этом возникла потребность именно сейчас, когда есть дистанция времени, уже довольно-таки серьезная, и если раньше я находился внутри этой ситуации, следовательно, многое не различал и просто принимал как образ жизни, то теперь, отдалившись от этого круга и от этой традиции, мне хотелось бы спокойно рассмотреть это явление и постараться оценить его.

Хочется начать как-то неожиданно с одного эпизода.
В 1988 году так называемые московские концептуалисты были приглашены в Западный Берлин, и я был тоже приглашен как «концептуальный» литератор. Там была выставка, нечто вроде культурного обмена, немецкие молодые художники приехали сюда, а мы поехали туда.

В результате выставка состоялась, публика пришла, московские концептуалисты продали свои работы, купили на западные деньги видеомагнитофоны, телевизоры, вещи, кто-то купил даже машину. Всё прошло успешно.

Я помню, Джейми Гембрелл назвала эту поездку «шопинг экспедишн». Трогательно, да?

Но речь не об этом.

Так вот, там, в Западном Берлине, нас пригласил в гости какой-то западноберлинский концептуалист, который жил в Далеме в собственном доме.

Дом весь был набит какими-то концептуальными штуками, это была постоянная выставка, а венчала все его собственная радиостанция, которая передавала в мир концептуальные тексты. Но я в тот вечер не попал к нему. С приятельницей-немкой мы поехали туда на следующий день.

Я посмотрел композицию его, она была достаточно забавна, и когда он вышел, а приятельница стала говорить какие-то слова ему, он сказал: «Ты знаешь, у меня вчера были в гостях советские концептуалисты. Я очень хохотал».
«Почему?» – она спросила.

«Потому что «советский концептуалист» звучит чудовищно!» Вот такой эпизод. Поэтому мне хочется начать с названия. «Московский концептуализм».

Вот, скажите, Коля, вы могли бы представить такие названия, как «парижский сюрреализм»? Или «бухарестский минимализм»? Или «пекинский импрессионизм»?

НШ:Ну, например, ведь есть французская сюрреалистическая школа, или кружок, тоже больше «парижский», но при этом там существует «пражский»…
Да, и когда возникло название «московский концептуализм»? Я не уверен, но, по-моему, это всегда называлось «московская концептуальная школа». Да? Как это в 70-е годы, уж по крайней мере.

ВС:Да, я помню статью Гройса…

НШ:«Московский романтический концептуализм».

ВС:Да, «Московский романтический концептуализм». Мне любопытно начать с самого определения. Мне кажется, что в этом уже есть некое, ну, что ли…

НШ: Некая вторичность?

ВС:Не то что вторичность, но такое вынужденное как бы допущение. Ну, ОК. Не говорят же «нью-йоркский экспрессивный поп-арт», потому что поп-арт – это просто поп-арт. Или «цюрихский романтический дадаизм».

НШ:Хотя он и возник в Швейцарии.

ВС:Или «русский футуристический супрематизм», например…

НШ:Он тоже не «московский», а вообще «русский», хоть и сформировался в Москве.

ВС:Да, да, то есть он не привязан к location. А с московским концептуализмом получается, что это некая региональная ситуация. ОК, я бы хотел зайти теперь с другого боку. Вот, скажите, пожалуйста, как Вы впервые вообще столкнулись с московским концептуализмом?

НШ:Ну, сейчас очень сложно сказать, когда я впервые столкнулся, я работы Кабакова и Комара-Меламида знал еще в школе, то есть вот журнал «А – Я», он ходил, когда я учился еще классе в седьмом-восьмом. Я очень хорошо помню эти номера.

ВС:У вас была продвинутая школа.

НШ:Да! Да. И я знал, в общем, и эти имена. Я не могу сказать, что они меня шокировали, что они меня потрясли. Нечто вроде какого-то прикола, как сейчас говорят… это мне не казалось ничем большим.

Другое дело, что где-то году в 1987-м, в 1988-м у меня появилось довольно много знакомых, которые как-то пересекались с художественной средой, и постепенно стало возникать очень устойчивое впечатление, что всё самое интеллектуально свежее и интересное происходит именно там.
Я уже достаточно к тому времени знал, что я хочу в жизни, и меня не очень устраивали какие-то возможности, связанные с другими сообществами, что ли…

В любом случае, всегда – это тоже отчасти московская ситуация – здесь очень много тусовок, которые достаточно замкнуты. В советское время это было еще сильнее.
Скажем так: вот это community, связанное с современным искусством, оно оказалось наиболее адекватным моим представлениям о требуемом в жизни…

ВС:Нечто современное…

НШ:Что такое вообще искусство?
Это был комплекс идей, наверное. Не обязательно искусство, об искусстве я думал тогда в последнюю очередь. Меня это интересовало с точки зрения людей, с которыми можно общаться, с которыми можно что-то обсудить, которые адекватно что-то воспринимают.

Это был какой-то постоянный обмен информацией, это были совсем другие люди, нежели те, которых я встречал в МГУ, встречал у себя в школе. И это меня, безусловно, привлекло. И в дальнейшем я просто выстраивал всё в соответствии с этими моими приоритетами…

То есть у меня была часть жизни, связанная с университетом, где я старался какое-то время делать академическую карьеру, но сердце мое уже принадлежало вот этой области. И я уже не очень понимал, зачем я и пошел-то в университет, и так далее…

Это была очень интригующая и очень гипнотически сильная среда в то время.

ВС:С этим я полностью согласен.
Я оказался там в 75-м году, мне было 20 лет, я попал в мастерскую Эрика Булатова. И надо сказать, что именно работы Булатова произвели на меня очень сильное впечатление.

То есть, наверное, если говорить именно о силе впечатления, то только два художника из этой среды действительно могли меня тогда поразить своими работами.

Это Булатов и Кабаков. И началось общение с этим кругом. Но я попал туда как художник, собственно, и парадоксальным образом общение с этими художниками возбудило меня на писание литературных текстов. Интересно именно рассмотреть эту ситуацию сейчас, когда иных уж нет, а те далече, когда нет «совка» и нет андеграунда.

Вы совершенно верно сказали, что это был круг совершенно особенный. Он отличался от других и интеллектуально, и эстетически. Люди делали что-то совсем не похожее на других, ведь Москва была уникальна тем, что здесь подполье было крайне разнообразно, и, например, был Зверев, так сказать, и Кабаков. Их объединял андеграунд, но существовали они в разных питательных средах.

И у меня возникает такой вопрос: не кажется ли вам, что московский концептуализм – это был такой пузырь кислорода в океане брежневского бытия?

Это как бы такой кислородный колокол, как под водой бывает, который позволял нам дышать. Собственно, в этом колоколе люди питались отношениями, они жили идеями, жили общением, а то, что висело на стенах, – это было лишь поводом для общения, во время которого и выделялся тот самый кислород.

НШ:Да, это совершенно верно, и с этим связана некая ограниченная визуальность московского концептуализма. Потому что, конечно, с одной стороны – Булатов, Васильев, Кабаков, а с другой стороны возьмите «Коллективные действия», где практически антивизуальная практика, что для художника как-то очень странно.

Да, абсолютно верно, это как бы был такой кислородный колокол, некая мощная коммуникативная среда. И здесь сама коммуникация была осмыслена и абсолютизирована, коммуникация воспринималась как некий творческий процесс, зачастую без результата, кстати говоря.
Некий бесконечный процесс…

ВС:Очень хорошо, что вы сказали «без результата». Результат как бы был вторичен.

НШ:И одновременно мне кажется, что и КД, и Булатов с Васильевым в своей практике станковой картины шли, в общем, таким вот единым метафизическим путем.

Это была такая настоящая метафизика в искусстве. И здесь очень интересная вещь происходит, где московский концептуализм нам демонстрирует, что и в своем методе он берет нечто от православия, в частности пренебрежение результатом, а также практику некоего медитативного отношения к действительности.

ВС:Ну и, конечно же, соборность. Да?

НШ:Соборность.

ВС:Коллективизм, да? Коллективное спасение от «совка» в колоколе кислородном ныне и присно и во веки веков!

НШ:Коллективизм. И сочетается это с каким-то протестантским тотальным анализом, что совершенно не свойственно православию. Анализом и самоанализом, да? Это чуть ли не единственный вообще прецедент в русской мысли – такая разработанная аналитичность, возведенная в систему…

Наверное, еще только тартуская школа занималась такой тотальной аналитичностью, формалисты русские, но здесь это всё выстраивается в одну линию. И для меня сначала была среда целиком, а потом уже я начал в ней вычленять принадлежность к концептуальной школе или неконцептуальной. И для меня они были преемники русского авангарда.

ВС:Тогда я тоже так думал.

НШ:Это по-другому не воспринималось.

ВС:То есть Малевич – Кабаков.

НШ:Да, от русского авангарда через русский формализм и так далее, до Кабакова уже. Но одновременно это было некое направление, особенно «Коллективные действия», где всё строилось на практике постоянной работы с категориями сакрального.

То есть это было некое стяжание Святого Духа (смеется).

ВС:Ну да, собственно, это во многом следствие, так сказать, личной истории «стяжания» Духа Святого Монастырским зимой 1982 года.

НШ:Да.

ВС:Когда он вдруг, неожиданно для себя и окружающих сильно въехав в православие, собственно, решил, что при помощи поста и молитвы он сразу, как на лифте, попадет в святые, в результате чего он попал, естественно, в психиатрическую лечебницу.

То есть он, как бы сказали монахи, самочинно решил стяжать Дух Святой. Поэтому «Коллективные действия» – более-менее понятно, что это как бы индуцирование нелегкой психосоматикой одного человека, Монастырского. Да?

НШ:Конечно.

ВС:И поэтому, собственно, можно говорить о том, что все-таки «Коллективные действия» достаточно герметичное образование, они не стали общедоступной коммуникативной системой, как, собственно, например, работы западных концептуалистов. Да?

НШ:Да, в этом смысле тут ничего общего!


ВС:Да, то есть если западные концептуалисты как раз стремились к наибольшей прозрачности понятийной, да?.. Чтобы не было никаких теней, никаких недомолвок, а была лишь чистая идея. И чтоб чистота идеи или жеста была абсолютно понятна всем. И они обращались ко всем. «Стул» Кошута обращен ко всем.

Мне кажется, концептуализм – это всё-таки порождение западного открытого послевоенного демократического общества и свободного мышления, в этом его сила.

Но «Коллективные действия» – это история нарастающего герметизма, отделенности, как бы катакомбная церковь, что ли? Первые акции их были достаточно концептуально прозрачны и чисты: «Лозунг», вытягивание веревки из леса, «Появление».

Но потом акции стали невероятно усложняться, обрели некую громоздкость и герметичность. И недаром эту группу еще в 80-е стали покидать такие чувствительные люди, как Алексеев, Кизевальтер, потеряв интерес к процессу.

Каждая акция становилась всё более малопонятной для непосвященных. И приглашались на акции жестко отобранные люди, посвященные. Я помню, Монастырский на мой вопрос, почему он больше не зовет Булатова на акции, ответил: «Как-то подозрительно…» То есть человек уже потерял статус посвященного.
Но это же принцип секты. Да?

НШ:Да, это была секта.

ВС:Потому что такие понятия, придуманные Монастырским, как «гантельная схема», «колобковость», «зооморфный дискурс», например, можно перечислить еще несколько таких (смеется), они непосвященным ничего не давали.

И в этом была удивительная такая именно русская квазирелигиозная спекуляция, правда?

НШ:Да. Я даже не думаю, что «квази»…
Почему в итоге это такое влиятельное оказалось явление? Потому что оно отражало на своем этапе вечную закономерность, связанную с русским искусством.

Продолжение следует

БРЯНСК.RU

Источник: Взгляд

---

Два тунеядца напали на пенсионера в подъезде его домаВ Брянской области катастрофически не хватает рабочих рукАвтоинспекторы просят брянцев жаловаться на плохие дорогиНе забудем! Не простим!Главой Стародубского района избран Владимир КовалевНа ярмарках выходного дня брянцы расхватали картофельБрянская красавица и ее жених предстали перед судомБрянские любители роскошных авто заплатят 17 миллионов рублейНа выборах губернатора Брянской области победил БогомазВ Советском районе Брянска запланирован ремонт дворовСражаться за губернаторское кресло продолжат три кандидатаРоскомнадзор начал охоту на мат в СМИДенину предъявлено обвинение в злоупотреблении полномочиями